Документ представляет собой «соборное уложение» («уложихом сице») «освященного собора» и «царского синклита» по вопросам, в одинаковой мере касающимся интересов и государственных («яко же довлеете его царской власти»), и церковных («яко возложенная богови»). Это формула, которая была подробно развита в Стоглаве. За ней обычно скрывается итог, достигнутый в результате столкновения интересов.
Грамота начинается с подробного изложения внешнеполитического положения России, испытывающей угрозу «от Турского, и от Крымского, и от Нагай и от Литовского короля, с ним же совокупившеся Полша, Угры, Немцы Лифляндския и другия Свейския...» Все эти страны «совокупившеся, образом дивияго зверя распыхахуся, гордостию дмящеся, хотяху потребити православие». Далее в грамоте речь идет о тяжелом внутреннем положении России, о разорении служилых людей, которые не могут оказать должного сопротивления внешней опасности. Ответственность за это возлагается на церковных землевладельцев. Из-за их «пьянственного и непотребного слабого жития» «изну-ряютца... многообразие» села, пожни, земляныя угодья, полученные по вкладам, и многие «в запустение приидоша». Постигает разорение и земли, захваченные монастырями незаконно, не по суду («не по благословней вине», а «с ухищрением и тяжею») от мирян незапустошенными. «...Воинственному чину от сего оскудение приходит велие» (136) — таков общий вывод, который делается на основе характеристики России.
Эта характеристика носит ярко выраженный литературно-публицистический характер (137). Она рассчитана на определенный общественно-политический резонанс, стремится продемонстрировать заботу и государства и церкви о безопасности страны и о тех, кто ведет за это борьбу, — о «воинском чине».
Содержание приговора подчеркнуто мотивируется стремлением добиться двух результатов:
- не вызвать недовольство церкви («да церкви божия и священныя места без мятежа будут...»);
- улучшить материальное положение служилых людей и сделать их боеспособными («а воинской чин на брань противу врагов креста Христова ополчатца крепце...») (138).
Постановление январского собора 1580 г. содержит несколько пунктов. Во-первых, был провозглашен принцип неотчуждаемости церковных и монастырских вотчин: ни путем выкупа, «ни которым судом, ни тяжею...». Во-вторых, «после сего уложения» были запрещены земельные вклады в монастыри; духовные землевладельцы лишались также права покупать и брать в заклад недвижимое имущество. Земли, находившиеся в закладе, подлежали конфискации. В-третьих, особо было сказано о конфискации «княженецких вотчин», купленных или приооретенных духовными феодалами по вкладам, «а которые вотчины княженецкие даваны преж сего, и в тех волен бог да государь, как своих богомолцов пожалует (139).
С. Б. Веселовскии хорошо разобрал социальный смысл «уложения» 1580 г., раскрыл его связь с более ранними указами, показал значение для судеб монастырского землевладения, для разных категорий духовенства (высшие иерархи, монастырская братия), и для дворянства (140).
Отголоски той борьбы, которая, очевидно, развернулась в среде господствующего класса в связи с церковно-земским собором 1580 г., слышатся в записках Горсея, касающегося деятельности этого собора. Рассказ Горсея нельзя оценивать как объективное и достоверное описание реальных событий. Он очень эмоционален и наполнен драматическими коллизиями, но социально-политические противоречия того времени схвачены в нем верно. В приподнято-патетическом тоне передается речь (а быть может, это сплав нескольких выступлений) Грозного в адрес духовных феодалов: «Дворянство и народ вопиют к нам со своими жалобами, что вы, для поддержания своей иерархии, присвоили себе все сокровища страны, торгуете всякого рода товарами, налагаете и берете мыта с проезжих всякого звания людей. Пользуясь привилегиями, вы не платите нашему престолу ни пошлин, ни военных издержек; застращали робкую совесть благороднейшего, лучшего и полезнейшего класса наших подданных и захватили себе в собственность третью часть, как оказывается, городов, посадов и деревень нашего государства...» (141).
Церковникам-тунеядцам в речи Грозного (судя по изложению Горсея) противопоставлялось полезное для государства по своей деятельности служилое дворянство. «Да я часто был понуждаем вашими пороками заступаться и восстановлять права многих тысяч моего древнего и беднейшего дворянства, от предков которых перешла к вам большая часть доходов, которые, по справедливости, должны принадлежать им, потому что они жертвовали своею честью, жизнью и трудом за вашу безопасность и ваше обогащение. Весь мой некогда зажиточный народ и подданные обеднели через ваши грабежи и диавольские обманы, тогда как вы должны были восстановлять и поддерживать цветущее состояние земства...»
Из передачи Горсея можно уловить, что в речи Грозного социально-политические проблемы были поставлены в тесную связь с международными отношениями, складывавшимися неблагоприятно для России: «король польский и литовский, король шведский и король датский сговариваются между собою; наши мятежники сносятся с Крымом» (142).
Перед нами выступление царя (если это одно выступление) в передаче лица, не слышавшего эту речь, а узнавшего о ней от других и, может быть, в той или иной мере ее литературно составившего. Но так или иначе, это воспроизведение определенной политической линии, которая проводилась правительством на соборе и вызывала какую-то реакцию. Нас рассказ Горсея интересует не столько с точки зрения соответствия всех деталей тому, что действительно говорил Грозный. Он интересен потому, что дает возможность выйти за официальные рамки соборного приговора (хотя текст Горсея временами близок к приговору) и ощутить остроту, вероятно, происходивших на заседаниях конфликтов.
Естественно возникает вопрос, можно ли допустить, что проблемы, кровно интересовавшие дворянство, решались на церковном соборе, где была представлена боярская дума, но где не было слышно голоса представителей «воинского чина». Если «синклит» включал только бояр, то, очевидно, такой подбор участников совещания отвечал намерениям правительства. Вряд ли приговор собора 15 января 1580 г. был написан «под диктовку царя» (143), но, возможно, и царь, и бояре, и духовенство из-за остроты земельного вопроса предпочли действовать без участия основного костяка служилых людей и пришли без них к соглашению.
Однако есть основания думать, что в 1580 г. собирался еще какой-то земский собор, на котором разбирался вопрос о мире с Польшей. Соответствующий источник ввел в научный оборот М. Н. Тихомиров. Это известие в донесении оршанского старосты Филона Кмиты польскому королю Стефану Баторию от 8 января 1581 г. Кмита пишет, что литовские войска взяли в плен в районе Холма ряд русских детей боярских. В числе других сведений пленные рассказали, что «великий князь в это время собирал у себя сейм, желая узнать у всех людей, подданных своих, их намерения (следует ли) вести войну или заключать мир с его королевской милостью и так сообщают, что всей землей просили великого князя, чтобы заключал мир, объясняя, что больше у них нет сил, против сильного господаря трудно воевать, так как из-за опустения их вотчин не имеют на чем и с чем, и на том, говорят, постановили, чтобы мириться с Вашей королевской милостью. (Царь) хочет уступить все Ливонские замки, чтобы только добиться перемирия [и не только с вашей королевской милостью, но и с другими, и с царем Перекопским], для чего, говорят, великий князь посылает гонца к вашей королевской милости...» (144) .
Тихомиров справедливо отметил, что показания пленных передаются в терминах, принятых в практике сословных учреждений. Точная датировка предполагаемого земского собора вызывает споры. Тихомиров пишет: «Экспедиция к Холму была совершена в декабре 1580 г., значит, земский собор собирался не позже декабря того года, так как между его заседаниями и известием о нем, полученным боярскими людьми, должно было пройти некоторое время» (145). Б. Н. Флоря в результате внимательного изучения русско-польских отношений за 1580 г. приходит к выводу, что собор состоялся в ноябре-декабре 1580 г., когда перед царем во всей остроте встала дилемма: окончить войну ценой уступки Ливонии Баторию или «продолжать борьбу» (146).
С. О. Шмидт и Н. И. Павленко отождествляют сейм, о котором писал Филон Кмита, с январским церковным собором 1580 г., так как показания детей боярских об оскудении находят подтверждение в приговоре этого собора. Говоря о грамоте 15 января 1580 г., Шмидт пишет: «Видимо, перед нами текст решения духовного чина собора («государевых богомольцев»), собравшегося в обстановке военных действий «некоих ради царских вещей» (147). По словам Павленко, «не исключено..., что пленные имели в виду церковный собор 1580 года. Привлекает внимание поразительное сходство характеристики существа обсуждавшегося вшгроса в передаче пленных и в уложении 1580 года» (148). Сходство действительно большое. Но речь, по-видимому, должна все же идти о двух соборах, целевое назначение которых было разное: в одном случае — выработка нового уложения о церковных землях, в другом — решение вопроса о войне или мире. Один собор — церковно-земский, другой — земский. Соотношение между ними по составу участников и программе деятельности, вероятно, примерно, такое же, как между соборами 1551 и 1566 г.
Дело, разбиравшееся на соборе 1580 г., было близко по своему характеру к вопросу, поднятому на соборе 1566 г.: война или мир с Речью Посполитой. Даже по лаконичному описанию Филона Кмиты можно разглядеть такой же формуляр соборного совещания, какой в подлиннике дошел до нас от 1566 г. Только настроения участников этих двух совещаний были разные. В одном случае они были готовы к войне, в другом — желали мира. Характерна и сходная в обоих случаях мотивировка дворянских требований. В 1566 г. дворяне готовы были сложить свои головы за десятину земли, в 1580 г. жаловались на опустение вотчин.
Были ли призваны на «сейм» 1580 г. горожане — неизвестно. Судя по тому, что необходимость заключения мира мотивировалась упадком вотчинного хозяйства, можно думать, что основной костяк участников соборного совещания составляли землевладельцы. Но поскольку характеристика собора дана детьми боярскими, естественно, что они изложили те аргументы за прекращение войны, которые им как вотчинникам были наиболее близки. То, что в донесение Филона Кмиты попали именно их доводы, не дает еще основания говорить об отсутствии на соборе 1580 г. торговых людей (149).